Весна. Из-за Зелёной Стены, с диких неведомых равнин, ветер несёт жёлтую медовую пыль каких-то цветов. От этой сладкой пыли сохнут губы – ежеминутно проводишь по ним языком – и, должно быть, сладкие губы у всех встречных женщин (и мужчин тоже, конечно).
Но зато небо! Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Я люблю – уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. В такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зелёная Стена, как и все наши постройки.
Когда во время Двухсотлетней войны дороги разрушились и заросли травой – первое время, должно быть, казалось очень неудобно жить в городах, отрезанных один от другого зелёными дебрями. Но что же из того? Когда у человека отвалился хвост, он, вероятно, тоже не сразу научился сгонять мух без хвоста. Но теперь – можете ли вы вообразить, что у вас хвост? Или: можете ли вы вообразить себя на улице голым, без "пиджака" (возможно, вы всё ещё разгуливаете в "пиджаках"). Вот так же и тут: я не могу себе представить город, не одетый Зелёной Стеною, не могу представить жизнь, не облечённую в цифровые ризы Скрижали.
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. <...> Как обычно, стройными рядами, по четыре, через широкие двери все выходили из аудиториума.
Через час должна прийти милая О. Я чувствовал себя приятно и полезно взволнованным. Дома – скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен – мы живём всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд хранителей. Иначе мало ли что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные жилища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. "Мой (sic!) дом – моя крепость" – ведь нужно было до такого додуматься!
Проснулся: умеренный, синеватый свет; блестит стекло стен, стеклянные кресла, стол. <...> Бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье: 7, вставать. Справа и слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату, своё платье, свои движения – повторенные тысячу раз. Это бодрит: видишь себя частью огромного, мощного, единого. И такая точная красота: ни единого лишнего жеста, изгиба, поворота.
На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в светлой, насквозь просолнечной глыбе дома – тут, там были серо-голубые, непрозрачные клетки спущенных штор – клетки ритмичного тейлоризированного счастья.
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес – или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы – губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц – в первых рядах, близко к месту действия. Углублённая, строгая, готическая тишина.
И вот без четверти 21. Белая ночь. Всё зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло – не наше, не настоящее – это – тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несётся, гудит... И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнётся чернильно – как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами –
Всё было на своём месте – такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом – неслось неслышно буйное, багровое, лохматое.
Кругом – стеклянная, залитая жёлтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде – стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие стены, и опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.
Чтобы выполнить предписание доктора (я искренне, искренне хочу выздороветь), я целых два часа бродил по стеклянным, прямолинейным пустыням проспектов. Все, согласно Скрижали, были в аудиториумах, и только я один... Это было, в сущности, противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец, отрезанный от целого, от руки – отдельный человеческий палец, сутуло согнувшись, припрыгивая бежит по стеклянному тротуару. Этот палец – я.
Чтобы выполнить предписание доктора, я нарочно выбрал путь не по гипотенузе, а по двум катетам. И вот уже второй катет: круговая дорога у подножия Зелёной Стены. Из необозримо зелёного океана за Стеной катился на меня дикий вал из корней, цветов, сучьев, листьев – стал на дыбы – сейчас захлестнёт меня, и из человека – тончайшего и тончайшего из механизмов – я превращусь...
Но к счастью, между мной и диким зелёными океаном – стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зелёную стену, когда мы этой стеной изолировали свой машинный, совершенный мир – от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных...
Сквозь стекло на меня – туманно, тускло – тупая морда какого-то зверя, жёлтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль. Мы долго смотрели друг другу в глаза – в эти шахты из поверхностного мира, в другой, заповерхностный. И во мне копошится: "А вдруг он, желтоглазый, в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни – счастливее нас?"
Город внизу – весь будто из голубых глыб льда. <...> Аэро быстро скользит по течению. Лёгкие, тяжёлые тени от облаков, внизу – голубые купола, кубы из стеклянного льда – свинцовеют, набухают...
Тогда я раскрыл глаза – и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушёванное мутным стеклом Стены.
Солнце... это было не наше, равномерно распределённое по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом.
Вот: если ваш мир подобен миру наших далёких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, – словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что – поймите же – никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною – я уже говорил вам об этом.
Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над стеной. А впереди, в закатном солнце – из малинового кристаллизованного огня – шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе – шпиц аккумуляторной башни. И всё это – всю эту безукоризненную, геометрическую красоту – я должен буду сам, своими руками... Неужели – никакого выхода, никакого пути?
Потом всё спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожёвывая, давясь, хватались друг за друга: "Что? Что случилось? Что?". И – беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины – все посыпались вниз, к лифтам – по лестнице – ступеньки – топот – обрывки слов – как клочья разорванного и взвихренного ветром письма...
Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект – как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно прозрачной капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.
Это было похоже на огромный рой чёрных аэро: где-то в невероятной высоте – еле заметные быстрые точки. Всё ближе; сверху хриплые, гортанные капли – наконец, над головами у нас птицы. Острыми, чёрными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
– Вы понимаете, – сквозь свист ветра, крыльев, карканье, – крикнул он мне. – Вы понимаете: Стену – Стену взорвали! По-нима-ете?
Замятин Е. Мы. Романы, повести, рассказы, сказки. М., 1989. С. 203-346.
